Мягкие, нежные, маленькие ладони с тонкими пальчиками и всегда коротко и аккуратно подстриженными ногтями на них. Это были руки сельского медика, и они были ухоженными всегда: после того как доили корову и чистили навоз в стайке, копали картошку или складывали огуречную грядку из перегноя…
Не представляю, как маме это всегда удавалось без нынешних средств ухода за кожей, но помню, что в нашем доме всегда была совсем маленькая щёточка, лежавшая в шкафчике умывальника, и стеклянная колба с прозрачной жидкостью, закрытая чёрной резиновой пробкой. Это был тот самый «чудо-эликсир», который мама готовила сама, но из всех его составляющих мне почему-то запомнился только глицерин…
Эти руки не затискивали нас в порывах материнской любви и ласки. Они обнимали нас редко – в основном, чтобы утешить нас с братом в минуту какого-то детского «горя», и утереть с наших щёк горькие слёзы. Наша мама вообще не любила сантиментов, и мы её называли только так: не мамочка, не мамуля, не мать, не — боже упаси — мамка, а мама. Она приучила нас к этому с малолетства, объяснив, что это самое высокое звание на земле, которое не нуждается ни в какой уменьшительно-ласкательной форме. Скорее всего, этому маму научили её собственное военное детство и суровость моей бабушки – безграмотной крестьянки, родившей 11 детей и похоронившей семерых из них ещё в младенчестве: увы, в те времена это было «нормой».
Но более всего бабушку подкосило, видимо, то, что самый старший из её выживших детей, которых ей пришлось растить в одиночку, погиб в первый же год войны. Иван был её гордостью: несмотря на нищету и безотцовщину, он выучился в школе, поступил в педагогическое училище. А окончил как раз в 41-м и сразу же добровольцем ушёл на фронт. Моей маме в то время было всего лишь пять лет, и на всю жизнь она запомнила, как самый старший из её троих братьев нёс её на руках, когда его провожали на войну…
Вскоре Иван погиб. Информацию о том, где и как это случилось, я не могу найти даже сейчас, когда столько документов Минобороны СССР стали доступными благодаря Интернету. Но я продолжаю свои попытки узнать о судьбе своего родного дяди, теперь уже не только в память о нём, но и в память о своей маме, которая после 30-летия Победы сумела всё-таки оформить бабуле пенсию по потере кормильца – сына Ивана…
Став взрослой, я поняла, насколько наша мама была права, не балуя нас внешним проявлением ласки. Мы никогда не страдали от этого, потому что чувствовали и знали, что мы для неё – самое дорогое на свете, ради нас она трудится не покладая рук, и если мы вырастем хорошими людьми, это будет для неё самой лучшей наградой.
Эти руки ставили уколы и спасали жизнь людям, принимали в наш мир рождающихся на свет детей и закрывали навечно глаза тем, кто его покидал… Они не боялись грубой мужской работы по хозяйству и каждый год собирали в лесу клубнику и грузди. Пекли всевозможные вкусности и закатывали в банки огурцы и помидоры. Вышивали необыкновенно яркие наволочки для диванных подушек, картины и ковры. Выращивали удивительно красивые георгины и астры и раздавали их всем ребятишкам, которые приходили к нашей маме попросить цветы к первосентябрьской линейке. Эти до боли знакомые мне любимые руки успевали делать всё и всегда. А на все мои уговоры переехать ко мне в город, даже уже когда пришла пора по возрасту, мама лишь отвечала: «Дочь, давай на следующую осень…»
Но однажды её руки бессильно опустились. Немощь к ним пришла после тяжёлой болезни, и эта болезнь их всё-таки победила. Многие дни и месяцы они беспомощно теребили край одеяла, когда я кормила маму с ложечки, но уже ничего не могли сделать самостоятельно. В то время я часто брала их в свои ладони и подносила к губам. Так, бережно сжимая их, я и простилась с мамой, проводив её в вечность…
Сегодня я отдала бы всё на свете за то, чтобы прикоснуться к ним ещё хотя бы раз…
Наталья АРТЁМКИНА.
